21.10.03 Цикл Этажи. Закономерность Дома Ветра легко уловить. Чем выше, тем спокойнее, тем проще. Но и этому спокойствию есть предел. Кариока выдаёт мне сияющий розовый билетик. -Запомни, только по правосторонним лестницам. -А левосторонние? -В три раза дороже. И без скидок. - Спешно добавила она. В этом вся Кариока. Есть правила и есть розовые сияющие билетики... Кариоки нет и быть не может. Я надёжно припрятал билет. Их надо показывать Стражам. Беда в том, что эти представители бюрократической машины Дома Ветра могут выглядеть как угодно. Совершенно как угодно. Абсолютно. Общее у них только одно. Место. Страж будет ждать у Врат... Значит так... Я знаю, как пройти первые три этажа сверху. Это почти просто. Это уже скучно. Дальше сложнее. Реальность становится похожей на густой суп, где всё перемешано в одном бульоне. Изменяются формы, но неизменным остаётся содержание. Десятиэтажный котёл с неприятностями. Я спускался вниз по ступенькам правосторонней лестницы на шестой этаж. Я отчётливо помнил, что именно там произошло нечто ужасное, но что именно, вспомнить не мог. Память оставила меня. За это я был благодарен своей памяти. Каждый раз. События всё равно никогда не повторялись в точности до деталей. А от этих деталей зависело всё. Каждый раз формы перетекали в новое состояние. Неизменной оставалась лишь абсурдность происходящего. Абсурд начинался уже с огромного тёмного Шакала с серебряной полоской во лбу, сидящего за стойкой. Кариока продавала билетики. Со временем я научился ненавидеть её холодно и тихо, как, сжав до боли зубы, ненавидишь вой сирен, сопровождающий носилки с телами. Их накрывают простынями, которые медленно пропитываются багровыми пятнами крови. Ненавидишь и знаешь, что и тебя не раз так отправляли, накрыв простынёй, и она медленно багровела, пока тело везли в белые палаты на десятом этаже... В Доме Ветра длинные лестницы. Целый час я спускался, останавливаясь, чтобы передохнуть и рассматривая надписи на стенах. В Доме Ветра на стенах пишут стихи. Здесь нет проклятий и брани. Эти люди слишком хорошо знают цену спокойствию лестничных переходов. Здесь встречаются, чтобы беседовать, сидя на холодных мраморных ступенях и разливая чай в холодные фарфоровые кружки. Горячий и обжигающий напиток пьют вприкуску с фигурным печеньем, угрюмо приветствуя проходящих мимо. В ответ сухо кивают, иногда останавливаются и садятся рядом, чтобы, обжигаясь, пить чай и, на мгновение осветившись улыбкой, пожелать: -До первого этажа, ребята... Но сегодня я никого не встретил. Никто не знает, удалось ли хоть кому-нибудь покинуть Дом Ветра. Те, кто вышли, уже не расскажут. Просто иногда услышишь в компании: -А Седого больше не видно. Уже пять ходок, три дня на лестнице караулил. -Может, по другой пошёл? -Специально билет покупал, нет его там... -Ну, за первый этаж... За первый этаж пьют молча и без церемоний. Хотя мне кажется, что никто из моих знакомых там не был. И, собственно говоря, что там, внизу, никто не знает. Я смутно помнил улицы, дома, сияющее солнце - его иногда можно видеть в блуждающих окнах. Я боялся, что со временем потеряю память и, возможно, стану частью этого абсурда, но я всё помнил... Просто со временем воспоминания, став даже более яркими, начали вызывать сомнения. Красочные, как картинки, они будто намеренно указывали на свою эфемерность. Всё равно на стенах я видел настоящие стихи, и чай в фарфоровой чашке действительно обжигал. Я никогда не бывал ниже третьего этажа. И помню его смутно, словно в кровавом тумане. Как полз по скользкому от крови полу, с закрытыми глазами и сжав зубы. Открыв глаза, увидел перед собой белоснежную простыню, и Кариока выписывала мне розовый билетик... Но даже шестой этаж, это уже то, над чем стоит задуматься. Я подсчитал, к пятому этажу удаётся дойти один из пяти раз. На четвёртый один из десяти, на третий, дай Бог, с тридцатой попытки. И, может, хорошо, что память стирает детали... После третьей смерти уже хочется сидеть на ступеньках и строить хижины из коробок. Но это на левосторонней лестнице, а там голубые билетики. Стоят в три раза дороже. Очередной поворот лестницы и я увидел двери. Надо же, задумался, не считал пролёты... Говорят, на первых этажах, там безумие не оставляет даже на ступенях... Но кто там был, на этом первом этаже? Я достал меч из ножен и поймал на лезвие блик. Хорошо. У нас говорят, этаж даёт в руки меч, а лестница чашку чая. На этаже было тихо. Тяжёлые тёмные гобелены покрывали стены. Вот с них в прошлый раз сошли самураи. Не самое страшное. Не оживший пищевод чудовища. Не жерло вулкана. Но десяток самураев против обычного, в общем, человека. И очередное пробуждение на десятом этаже, на белых простынях, под капельницей. Шестой, шестой... Думал я, тихо ступая по густому красному ковру. С шестого можно на четвёртый. Если уметь. Мне секрет рассказал Таркхатари. Тот самый, Седой. Жаль, пропал старик. И секреты свои с собой забрал. Скупой был. Через несколько минут мне стало казаться, что вот тот самый, мифический случай, когда удаётся пройти целый этаж в тишине, не вызвав огонь на себя. Но впереди я увидел худенькую, угловатую, совсем ещё бесполого подростка. В руках у неё кривой ятаган. Я без труда догадался, что она новенькая. Этих видно сразу. Но иногда они опаснее тех, что без души, без цели, только с приказом. Она тоже видит меня и готовится к защите. Девчонка, а ятаган как часть руки. Такие смелые до безрассудства, прыгают в самое пекло. Я опустил меч и рукой очертил полукруг у сердца. Знак принятый, традиционный. А если у неё первая ходка? На шестом этаже? И на девятом все стены исписаны заповедями. Девчонка грязная, смуглая, волосы слиплись от пота, но короткая тога из матового красного материала смотрится на ней неплохо. Ятаган держит ловко, а всё ж губы дрожат. Взгляд затравленный. На руках и ногах браслеты. -Не бойся. - Говорю. - Я свой. Вздрогнув от голоса, она жалобно вскрикивает и бросается в атаку. Уже вплотную и я вижу, что не красная у неё одежда, а пропитанная кровью. Боевой клич стихает, и последние метры она пролетает по инерции, растянувшись на полу. Ятаган летит куда-то вбок, сверкнув кривым полумесяцем. Девчонка без сознания, вижу, на ней не украшения, а яркие царапины полукольцами на запястьях и лодыжках, на предплечьях и бёдрах. На груди, там кусочек одежды отогнулся, видны полосы. Не кровоточат, просто порез и мясо, розовое, ровное, без следа крови, будто бы приплавлено тончайшим стеклом. Это джамаласку такие следы оставляет. Вот уж клеймо на всю жизнь. Теперешнюю. Я огляделся. Тихо. Слышно только, как у девчонки дыхание сбивается, но в себя она уже пришла. И такой низкий рокот в коридорах... -Идём. - Говорю. Тормошу раненую. - Быстрее. Пока не появился. Я даже не сказал, кто. Хватило намёка. Глаза у неё расширились от ужаса, она зажала рот рукой, будто боясь крикнуть. -Тихо. - Я приложил палец к губам. - Очень тихо вставай. Ноги у неё подгибаются от слабости, и она повисает на моей шее. Надо было оставить её. Девчонке легче начать всё заново, больше этажа она уже не пройдёт. Но я побрёл вперёд, придерживая израненную девушку. После десятого пробуждения начинаешь понимать, что каждый этаж по-своему уникален, вот и джамаласку встречаются только на шестом. Встречаются редко, но пройти мимо них почти невозможно. И девчонка висела на мне мёртвым грузом. -Можешь идти? - я даже не пытался изображать сочувствие. Давно отвык. -Да... Сейчас. - Она тоже не пыталась виновато улыбаться. Помогают, и хорошо, и ладно. Пока нужно было передвигаться осторожно и тихо, её медлительность была на руку, а если придётся бежать? С глубоким сожалением или без, но случайную спутницу придётся оставить... Потом извиниться на лестнице. Извиняются один раз. За все последующие. Но, поди, попробуй остаться человеком в бесконечной череде смертей, похожих на непрекращающуюся игру... Когда привыкаешь оставлять за собой мёртвых, а на следующий день пить с ними чай в переходах, где не принято описывать, кто и сколько раз умирал. -Эльрере. - Говорит она хмуро. Представляется, значит. Я не ответил. Тревожный рокот нарастал, смешиваясь с шипением. Я вовремя замер. Сердце билось у самого горла и чуть не выскочило, когда посреди коридора внезапно материализовалось стекловидное тело и словно налилось ярко-синим цветом, оставив ощущение живого стеклянного сосуда, наполненного плещущейся жидкостью. Зубастая тяжёлая пасть, тело гибкое, грациозное, под глазами белоснежные пластины, на боках кольцами поджались щупальца. Хищник грациозен, словно плывущая рыба, словно летящая птица, словно готовый к прыжку зверь. Джамаласку шёл вперёд, не заметив нас. Он и не увидит, пока мы не двинемся, тогда его тело, совершеннейший сенсорный орган, вычленит вибрации и распознает их, как вибрации живого тела, а не внешний шум. Дыхание, сердцебиение чужды джамаласку, и поэтому он не узнаёт людей. И всё же охотничьи качества хищника таковы, что любой пригодный в пищу объект будет распознан. И всё было хорошо, только я стоял ровно на его пути... Джамаласку приостановился. Невидящие глаза обратились к нам. Столько грации в этом теле, будто до краёв. И синяя густая жидкость в его оболочке переливается завораживающими бликами. Я поймал затравленный взгляд Эльрере. Испуганный зверёк, зрачки у неё расширенные. Я не ожидал, не мог ожидать... Покатился под ноги чудовищу, согнувшись от боли в боку, куда врезалась пятка Эльре, удар лапы отшиб меня далеко в сторону, я ударился головой о какую-то трубу и потерял сознание. Возможно, это меня и спасло... Очнулся, ощутив, что куда-то сползаю, а пальцы рефлекторно сжимаются на холодной трубе. Пол накренился и вот я уже повис над пропастью, сжав зубы и вцепившись в спасительный кусок арматуры. Не было ни джамаласку, ни Эльре и я не сомневался, кто именно сегодня очнётся на белых простынях, под капельницей. Почему-то мне не жалко её. А вот отношения мы испортили на много жизней вперёд. Угол наклона стремительно изменялся и скоро я повис практически вертикально. Кусок трубы под моими пальцами согнулся пополам, а я с воплем упал в темноту открывающегося зева... И очнулся на ступенях. Но ступени-то везде одинаковы... Я закрыл глаза, открыл. Несколько раз моргнул. -Эй, чего разлёгся! -Это вы мне? -А кому? Я приподнялся. В Доме Ветра много легенд. Например, об отшельниках. Эти доходят до четвёртого, даже до третьего и остаются жить на ступенях, медленно старея. Они просто боятся идти дальше. Дальше снова боль, снова сражение за каждый метр пройденного пути. Костлявый неопрятный старик протянул мне руку и заставил встать. -Какой? - спросил я глухо. -Четвёртый. Видать, рычажок ты перегнул. Он там один такой, чтобы вперёд головой на ступени вылететь. Один из десяти только шею не сломает. -Может, пособие напишешь? -Может, и напишу... Он подал мне почти полностью смятую кружку, на дне которой осталось несколько глотков горького холодного отвратительного чая, как нельзя кстати. Я откинулся на ступени. Четвёртый, чёрт возьми, четвёртый. И так легко, так сказочно, будто перепорхнул. Подумаешь, чуть шею не сломал, не помню. -А что дальше, знаешь? -Может, и знаю... Наши взгляды встретились. Если он и знает, то не скажет. В Доме Ветра не принято. Редко, по зову внезапно вспыхнувшей симпатии мы рассказываем друг другу крошечные секреты. Иначе они меняются. Да, точно четвёртый. Здесь редко бывают люди, край необжитый, заброшенный, везде пыль, мусор под ногами, штукатурка постепенно осыпается. Если сюда приходят, уже нет ни времени, ни сил. Болит нога. И где только успел подвернуть? В груди что-то ноет, но ребра целые. На руках назревают синяки. А ведь удивительно, что вообще цел. Старик уже хлопочет, достаёт из-под картонных коробок нехитрую снедь: мясо вяленое, тонкими полосами нарезанное, сироп застывший на нитях с кусочками фруктов. Вот, говорит, сижу тут один, который год, не считаю я их, что мне, старому, хоть один, хоть десять, оставайся, всё вдвоём веселее, сюда редко заглядывают, а что дальше, дальше смерть. Нет, говорю, какая разница, где сидеть? Почёта никакого. Вон, на девятом, живут, размножаются, целое селение, разве что детишки изредка взбунтуются, пойдут вниз, себе и остальным что-то доказывать. Старик обиделся. Так и молчали. А следующим днём я собрался и отправился в путь... Четвёртый этаж иллюзий. В нём властвуют фантомы и здесь даже собственная рука может стать твоим врагом, обратившись в жалящую змею. Так случилось со мной, едва я переступил порог и пошёл по коричневой траве, шевелящейся, как ковёр червей. Я не сразу заметил, что пальцы срослись в узкую пасть с ядовитыми зубами, высматривая врага в бесконечных зеркалах, отражающих себя и крадущегося в лабиринте отражений человека. Я поймал стремительную грациозную головку в броске, зажав пальцами и раздробив череп. Боль сломанных костей была моей собственной. Хуже того, рука была правой. А в левой меч защитит только от глупого и медлительного врага. Рука, как гидра, отращивала ещё одну пасть. Еще не раскрылась, кожа стягивает челюсти, но уже поблёскивают драгоценные гранёные глазки, смотрят тяжело, пристально, как-то обречённо, когда я перетягиваю ремнём руку, упираюсь в свёрнутую петлю ногой и стягиваю так, что змея начинает хрипеть и дёргаться. Главное, восстановить потом кровоток. Или чёрт с ней, с рукой, на этажах не бывает калек... Змея, похоже, испустила дух, глаза затянуло поволокой, и грани перестали отражать свет. Или собственные отражения начинают охотиться за тобой... Или видения прошлого, ушедших друзей, исчезнувших родственников, себя, давно забытого, изменённого... Сколько призраков мы оставляем за собой - столько их оживает в коридорах четвёртого этажа. Я увидел, глаза в глаза, себя, первого, гневного, убивающего первую таррару, чтобы снять шкуру с разумного зверя. Я увидел себя, одного из сотен, оставляющего преданного друга на растерзание живой паутине, чтобы самому уйти, оставив в липких сетях, пропитанную ядом куртку. Себя, который спас Кои-Йох, изгнанную из клана за безумное стремление покинуть Дом Ветра. Себя, который делал мучительный выбор между двумя друзьями, чтобы одного только спасти из рук Бога Кали-мару, качнув уравновешенные чаши и обрушив одну в бездны мира... Много жизней назад я оставил свою совесть, свою память на терзание Шакалам, чтобы ни одна не мучила меня на пути вниз. Не всегда нас убивают физически, выпуская в открытые двери тело, но оставляя на этаже душу. И я вышел по парадному ковру, раздавленный собственными воспоминаниями. Не на этом ли этаже я забыл свою совесть? Я знаю, знаю, где она живёт! На самом первом, чтобы на выходе, всю жизнь потом мучить и терзать! За то, что вышел - всех позади оставил! Я сидел на ступенях и плакал, пытаясь унять дрожь в коленях. А здесь ведь никого нет. Здесь никого не встретишь. Это не девятый, где идут дружной гурьбой, все вместе, шутят, весело, песни поют, девушкам знаки внимания, старикам почёт и уважение, всё, вроде, на месте, правильно. На восьмом людей меньше останется, чем проще этаж, тем нелепее смерть. Кто оступится, голову разобьёт. Кто потревожит спящую змею, наступив на неё, прячущуюся под ковром. Кто выпьет сверх меры огненного вина и сгорит изнутри, как факел. На седьмом, конечно, уже не так весело, да и людей гораздо меньше. И вот я, между четвёртым и третьим. Или третьим и четвёртым... Но врата уже закрылись, и назад пути нет. Медленно поднимаюсь и всё равно вниз иду. А кто сказал, что их надо считать? Сколько ступеней, столько жизней. Богато украшенные врата третьего. На страже стоит, весь в золоте, с сияющими золотом глазами, ещё один Шакал - безумный Этье, и протягивает мне билетик. Мол, вот дверь, путник. А в Шакале не меньше пяти метров росту, шерсть чёрная, с проседью, как у хранителя загробного царства, из сказок по ту сторону этажей. Билет в один конец. На руках у него браслеты из золота, на теле парчовый халат, золотом расшитый, а пальцы у него судорожно трясутся. Безумец, как есть, безумец. Мне чудится, будто знаю, что на третьем. Много, много золота, богатая мозаика на потолке, кружатся каменные птицы в каменном небе, каменные деревья, всё каменное, инкрустация яшмой, нефритом, обсидианом, малахитом, у птиц рубиновые глаза и все они пристально смотрят живыми каменными бусинами. И ничего больше. Кончается один зал и начинается другой. Там звери в каменном лесу, с изумрудными глазами, изумруды чистые, глубокий цвет, как кровь, только зелёная, такой не бывает. И все смотрят, провожают меня взглядами, пока я не покидаю в тишине и спокойствии зал, чтобы войти в следующий. Там со стены на меня смотрят двое. Там я опускаюсь на пол и кусаю руку, чтобы не чувствовать боли внутри, заглушая её болью внешней. Картина выложена разноцветным стеклом, крошечными кусочками стекла, как будто обточенными водой камнями. Такими крошечными – что сотни жизней ушли, тысячи художников творили картину, оставив в каждом кусочке свои души... Они были обнажены по пояс и склонились друг к другу, нависая над тонким ручейком. Я смотрел на мельчайшие изменения, которые преображали картину. Вода в ручье подчинялась течению, трава качалась под ветром, а влюблённые медленно приближались друг к другу, раскрывая губы для поцелуя. Мгновения растягивались в часы, минуты в года, а вечность сжималась до размеров горошины. Времени больше не было. Но я увидел нечто, что поразило меня. Я увидел, что трава шевелится под ветром, по мозаике ручья бежит тоненькая прозрачная струйка воды. А влюблённые сблизились и их губы сошлись в поцелуе... Это было секундным наваждением, потому что я отшатнулся, и картина была всё такой же... Потом третий этаж отпустил меня. Прошло почти два дня, рана на руке нагноилась, и чудовищная слабость разливалась по телу. Время, время, время... Они воруют время. Два дня, проведённые с Хо-Каро, два счастливых дня, мозаика событий, затянувшая в ожившие картины на стене. Заражение крови, сепсис, раздувшаяся рана на руке, где пучила мутные глаза мёртвая змея. Мы провели с ним всего два дня, он умер, и я больше не видел его. Нелепая странность на бесконечных этажах. Хо-Каро, если бы я провёл с тобой несколько лишних дней, я бы умер там, в мозаике, спокойно, не осознавая своей смерти, я бы умер. Но мы провели только два счастливых дня, и я очнулся от наваждения, ощущая пульсирующие волны в синей налитой руке. Очнулся уже на лестнице, в беспамятстве сползающим по ступеням к двери второго этажа. Дверь заколочена тёмными шершавыми досками, прогнившими от сырости, порыжевшими от ржавых гвоздей. В бессилии я стиснул зубы, пока не заскрипело, не свело судорогой. Но доски прогнулись под руками, будто провалились внутрь, раскрошились и осыпались столетним прахом, в пыль. За дверью полумрак. На стенах паутина, но пауков нет – такая весит десятилетиями нетленной, недвижимой. Я прошёл всего несколько шагов, тяжело сполз по стене, слушая бухающее в груди сердце, раздувающиеся кузнечные мехи гнали огонь по жилам. Был пожар. В голове, в груди, в мыслях. Я закрывал глаза и даже сквозь веки видел, как приближается смеющаяся Кариока, прижимая острые уши к затылку, глаза её начинают пылать в подступающем полумраке. Шепчу губами: -Я ещё жив. Я ещё жив. Она улыбается, улыбка превращается в шакалий оскал. Шерсть на загривке поднимается дыбом и ясно видно узкую серебристую полоску, как стрелу, метку, стальной клинок от лба до загривка, по спине. Кариока становится больше и опускается на пол, опускается на все лапы, загнутые серповидные когти стучат по каменным влажным плитам. И последнее, что я вижу, парализованный отчаянием, это удар могучей лапы... *** В окно пробивается свет, падает на подушку. Потолок белый, не успокаивает, не даёт надежд, не держит. Как утренний сон, всё помнится смутно, но я удерживаю, заставляю память зло и жестоко помнить, переживать, оставляю в себе образ Кариоки, демона с тёмной шкурой и серебряной полоской на лбу, безысходность мира, десять этажей вниз...
Продолжение будет, но уже не этого рассказа, на днях выставлю еще:) Автору передам, что понравилось!
Завораживает )))
